Мстислав Чернов – один из самых ярких, известных фотожурналистов и военных корреспондентов в мире. Его кадры получают международные награды, их используют многие мировые средства массовой информации. За плечами Чернова съемки протестов в Стамбуле, Революции Достоинства, войны на Донбассе и штурма одной из твердыни ИГИЛ – иракского города Мосул.
Увиденное за последние 8 лет не смогло оставить журналиста равнодушным и 24 января в Киеве он презентовал свой дебютный роман “Время снов”, в котором рассказывает о войне, как месте, где реальность переплетается с вымыслом, используя метафору сновидений.
Журналист ИНФОРМАТОРа встретился с Мстиславом Черновым накануне, чтобы расспросить его о книге, войне и журналистской работе в экстремальных условиях.
Почему вы, как военный корреспондент, который занимается документалистикой и репортажной съемкой пришли к такому виду демонстрирования своих работ, как выставка?
В какой-то момент работы в Харькове я точно понял, что больше не могу заниматься новостной фотографией, потому что уже тогда у меня было ощущение, что новостная фотография постоянно повторяется и, мало того, она является предметом манипуляций – одно и то же изображение по разному воспринимается в зависимости от того, где оно публикуется, как оно публикуется и т. д. Мне это в какой-то момент стало очень неприятно и я на время вообще отошел от фотографии, потом я все-таки к ней вернулся в более вдумчивой документалистике – это рассказ историй, более художественные вещи.
Через некоторое время я начал снимать конфликты – это тоже отдельный эпизод. Началось все с протестов в Турции, я очень точно помню этот момент. Я пришел на площадь Таксим в Стамбуле и там посреди площади горела полицейская машина, это был первый раз, когда я увидел горящий автомобиль. Я пришел туда снимать, у меня была с собой камера, но такого я никогда не видел: тут горит машина, там где-то столкновения с полицией, коктейли Молотова летят и я очень ясно помню это ощущение. Я почувствовал, что одновременно и сплю, и вижу мир так реально, как я его никогда не видел, что нет в мире ничего реальнее того, что происходит предо мной.
Поскольку меня уже к тому времени волновали философские вопросы о соотношении реальности и вымысла – это мне показалось очень важным и я понял, что хочу этим заниматься, прикоснуться к этой реальности сильнее. Потом в Украине началась революция – это было очень естественно, что я в нее включился. Дальше началась война и как можно не быть военным репортером и не заниматься документалистикой в стране, которая воюет? Это такой круг, который ты приходишь – мы же все проходим круги, прям как фигуристы, и рано или поздно ты приходишь к тому, что ты снова заперт в документалистике. И это несмотря на то, что сейчас я работаю на международное агентство Associated Press, снимаю международные новости и конфликты.
Я не могу выразить все то, что я хотел бы сказать с помощью документалистики – это раз. Во-вторых – даже если говорить правду, показывать все, как есть, что не получается, потому что изображение проходит много слоев интерпретации: собственная, каналов, зрителя в конечном счете, то это не значит, что человек, который смотрит на изображение, увидит тоже самое.
Мне хотелось поработать с темой трансформации смыслов и конструирования смыслов – это раз, а во-вторых я снова понял, что мне тесно в документалистике. Все это сошлось в одно – я пытался выйти из документалистики отчасти литературой, потому что у меня выходит книга “Время снов”, что тоже указывает на мои сложные отношения с реальностью, но в том числе инсталляция, выставка и тема, с которой я работаю – она тоже касается манипуляций и понимания реальности, ее конструирования.
Вы снимали протесты на площади Таксим в Стамбуле, Революцию достоинства в Украине, войну на Донбассе, в Сирии и Ираке. В то же время, по вашим словам, война с Россией воспринималась вами иначе и ближе. С чем это связано?
Две причины, как минимум: первая причина – это моя первая война, а она как первая женщина – ты ее никогда не забываешь. Хотя я сейчас сделал ту ошибку, которая всегда вызывает у меня злобу и когда вижу ее у других журналистов, и у себя – я сейчас, использовав метафору, романтизировал войну и это очень плохо. Потому что романтизация войны – худшее, что может сделать журналист. Я не хотел этого ни в коем случае.
Так или иначе война на Донбассе была первой и она произвела на меня огромное впечатление – это раз. Во-вторых, я провел на ней намного больше времени, чем я проводил на других войнах. Ну и в-третьих – она происходит в стране, в которой я живу и которую я очень люблю.
Я очень остро реагирую на несправедливость и то, что происходило с Украиной – это очень несправедливо, когда одна страна пытается забрать кусок другой страны. И то, что происходит с людьми – это очень частные и глубокие персональные истории. Справедливости, как таковой, на войне вообще не существует, я не говорю сейчас ни про какие стороны, а в принципе. Вот поэтому я очень остро ее чувствую.
Это потом на других войнах я осознал, что все они похожи в каком-то смысле, есть общие черты в конфликтах между людьми и страдания у людей очень похожи. Но то, что происходит у нас – это же совсем рядом с домом.
Вам удалось поснимать войну на Донбассе с двух сторон: и со стороны украинской армии, и со стороны российских войск и подконтрольных ей боевиков. Атмосфера по обе стороны линии фронта отличалась?
Мне сложно говорить об атмосфере, потому что я как журналист, который работает на международное агентство со своими стандартами, должен стараться снимать максимально отстраненно. Наличие за моей спиной огромной машины, которая кроме всего прочего заботиться об объективности и работает для международной аудитории, облегчает моральную борьбу, когда я снимаю вещи, которые не хочу снимать. Я просто поставил себе задачу снимать не чувства, а факты. Просто снимать то, что происходит и не влазить в души к людям.
Свое первое ранение вы получили на Донбассе? Как оно на вас повлияло?
Меня ранило на Майдане, хотя кого там не ранило. На Донбассе я получал какие-то травмы и в Ираке я получал травмы, но постепенно ты начинаешь относиться к своему телу, как к фотоаппарату или как к машине, которая тебе служит и если она сломалась, то ее можно починить.
Какой самый жесткий и трудный с эмоциональной и физической точки зрения момент в вашей карьере?
Пожалуй самым опасным, что я видел в жизни и где я присутствовал – это была война в Ираке, наступление антитеррористических войск иракской армии на позиции ИГИЛ в Мосуле. Это была операция, которая продолжалась целый год, она шла намного медленнее, чем они предполагали и с намного большими потерями, чем планировало командование. У нас ротация месячная: месяц ты в Ираке, потом домой и далее снова в Ирак. Так я провел где-то год с какими-то перерывами на другие съемки. И уже пост-фактом я понял, что это была сущая мясорубка.
Было несколько моментов, когда смерть была очень близко. Все страшно боятся террористов-смертников, которые едут в машинах начиненных взрывчаткой и врезаются в колонну. Все самые страшные вещи на войне происходят, когда ты их не ждешь и стоит тебе только расслабиться, как что-то происходит.
Войска продвигаются постепенно от района к району колонной, стреляют во все, что движется, вызывают авиаудары на дома или места, где они видят боевиков ИГИЛ. Потом колонна останавливается, стрельба прекращается и ты же не можешь сидеть в машине все время. Военные ходят по домам, зачищают территорию, проверяют местных жителей и ты тоже с ними выходишь. В какой-то момент все расслабляются, попивают чаек, раздают еду и все кушают прямо на этих бронированных Хаммерах. И вот в этот момент в колонну врезается автомобиль-смертник и взрывает первые два автомобиля. Такие ситуации происходят часто.
Когда мы с моим коллегой фотографом сидели в машине, потом вышли из нее и решили, что нужно бы возвращаться на базу, чтобы послать оттуда видео и фото, потому что в Мосуле естественно не было связи. И мы обсуждаем, что нужно пойти к полковнику, чтобы он нас отправил. Я начинаю идти к нему, а мой товарищ спрашивает “У тебя нет зарядки?” или еще какой-то банальный вопрос задает, и я возвращаюсь назад и начинаю копаться в рюкзаке. В этот момент раздается взрыв. Он произошел как раз возле автомобиля, где сидел полковник и куда я шел до этого. Тоесть, если бы меня не окликнул товарищ, от меня бы ничего не осталось. И таких ситуаций много.
Только потом у тебя появляется очень важное ощущение, что в жизни любое твое действие имеет значение. Я посвящаю этому время в книге – это ощущение судьбы или ощущение случайности и любой твой шаг будь то, когда выйти из машины или что пообедать, повернуть направо или налево, открыть или не открывать дверь и т. д. У меня знакомый погиб, потому что он пошел в туалет не вовремя. Если бы он не выпил стакан воды за пару часов до этого, то ему бы не захотелось в туалет и он бы не вышел на край дороги и не подорвался на мине. Выбор выпить стакан воды или нет влияет на то, живой ли ты.
Этого ощущения в нормальной жизни у тебя нету и может быть это хорошо, но ты возвращаешься с войны и понимаешь, что любое твое действие имеет значение. И это ощущение никуда не уходит.
И таких примеров много, когда твой выбор влияет. Ты думаешь, вот если бы я сейчас сделал шаг вправо, то у тебя бы не было головы, а так пуля только в бронежилет попала.
Вы сами вспомнили момент, когда в вас стрелял снайпер ИГИЛ и насколько я знаю, эти кадры даже попали в документальный фильм боевиков-исламистов.
Да, был такой документальный фильм, его конечно же удалили. Они снимали потрясающие с технической точки зрения документальные фильмы, но чудовищные по своей сути. Никаком Associated Press и не снилась такая съемка: на две камеры с постановочными интервью и т. д.
Фильм, на который попали кадры со мной, был снят про снайпера, который охотился в Мосуле на иракских солдат.
Пуля прошила камеру и попала в бронежилет. Можете описать словами свои ощущения?
Во-первых – это недоумение, ты не понимаешь, что с тобой происходит. Даже если это боль и тебя отбрасывает назад, то ты не понимаешь что произошло. Когда ты понимаешь, что с тобой произошло – ты не веришь, что это с тобой произошло.
И вот тут возвращается та самая метафора, которая меня преследует всю жизнь и с которой я буду идти дальше и писать о ней – это метафора сновидения. Вот эта грань между реальным и нереальным – она размывается и я об этом все время пытаюсь писать, говорить или передать чем-то, например художественными метафорами, потому что съемками всего этого не передать.
После того, как вы “получили” пулю от снайпера, не появилось желание бросить профессию?
Я помню, что мой друг фотограф через пять минут после того как это случилось сказал: “По-моему, нам пора ехать и передавать материалы”. Я ответил: “Да, поехали на базу”.
Я не могу забросить профессию, потому что чем реальнее становится угроза, тем больше ты чувствуешь мир вокруг себя и тем сложнее тебе бросить эту реальность. И снова я возвращаюсь к той же самой метафоре. Это не адреналиновая лихорадка. Раз почувствовав какая реальность на самом деле – ты не можешь вернуться назад. И это проблема всех солдат, которые приходят с войны в мирную жизнь и потом снова возвращаться назад на войну. Об этом я тоже пишу в книге, потому что меня это беспокоит.
Проблема в том, что ты не можешь оставить эти вещи позади, ты знаешь какова реальная жизнь и ты возвращаясь в семью, ходя по улице, ездя на трамвае ты чувствуешь, что это все нереально, и что все вокруг не знают, что такое реальность.
Это может звучать эгоистично и на самом деле ты не знаешь что такое реальность, но такое ощущение остается, что единственное, что было реально – остается там, где идет стрельба или конфликты, где люди, к сожалению страдают.
Вы описываете состояние, похожее на посттравматический синдром.
Да, но я это называю синдромом пост-реальности.
Многие украинские документалисты с началом боевых действий на Донбассе по сути стали солдатами на этой войне, только вместо автоматов они использовали камеру, как свое оружие в противостоянии Украины и России. Вы, судя по всему, себя таковым не считаете. Кем вы себя видите в тех войнах, которые описываете и которые снимаете?
Я категорически не хочу считать себя солдатом. Поскольку за мной стоит огромная машина Associated Press, и она, судя по статистическим чартам, стоит на высшей точке объективности, то это мне помогает и я хочу считать, что мои чувства не играют роли в объективной журналистике. Естественно, мои чувства нужны мне для того, чтобы хорошо снимать, но я не хочу, чтобы они влияли на то, что именно я снимаю. Они влияют на то, как я снимаю и иногда я могу себе позволить такие съемки, после которых мне лондонский редактор скажет: “Мстислав, вы не очень объективны. Пожалуйста, будьте любезны уравновесьте свой сюжет комментарием с другой стороны”, на что я отвечаю: “Я понимаю, хорошо” и делаю это. Это правильная позиция, на мои чувства это не влияет – я люблю свою страну.
Как тогда вы брали комментарии у представителей ИГИЛ во время съёмок в Сирии и Ираке?
Никак. Это было с технической точки зрения невозможно. Если бы это можно было сделать – я бы это сделал.
Вы говорите о том, что ваши эмоции не должны влиять на объективность. В то же время, международные награды вы получали именно за то, как вы передаете свои эмоции в кадре, что вы чувствуете, когда снимаете и кого вы снимаете. Не идет ли это в разрез с редполитикой Associated Press?
Это уже вопрос отношения журналиста и СМИ, в котором он работает. В любом случае – это всегда диалог и иногда споры. Иногда ты тратишь больше сил на то, чтобы убедить редактора, что нужно опубликовать именно так, как ты видишь или что вообще нужно сделать то, что ты считаешь важным, чем на саму съемку. Мало того, после завершения съемки, нужно удостовериться, что ее не искажают люди, которые не работают с этой темой. Это процесс постоянного диалога на всех стадиях.
Кроме того, есть вещи эмоциональные, которые я снимаю, и они при этом не являются проблемой или столкновением моих чувств с моей неприязнью. Я могу снимать беженцев, я могу снимать Иракский конфликт или Сирию – там мои чувства направлены на людей, которых я вижу.
Отвечая на один из моих вопросов, вы сказали, что допустили ошибку и романтизировали войну, но судя по вашим снимкам – вы делаете обратную работу и вызываете отвращение к ней, показываете ее ужас.
Я считаю, что показываю недостаточно ужасов войны и это тоже постоянная дискуссия. Я вам не могу передать, сколько раз я вступал в диалог по этому поводу. И это не упрек современной журналистике или системе – есть же этические правила, по которым мы не можем публиковать смерть или обнаженную натуру, или тела убитых, какие-то кровавые сцены. Есть родственники, которые могут это увидеть, есть банальное уважение к зрителю, которому, может быть, вовсе и не хочется этого видеть.
С другой стороны, есть соображения, что если мы не показываем чего-то, если я, например, не покажу кадры со сбитого Малайзийского Боинга в Украине, тела детей, которые погибли в этой катастрофе, то, может быть, люди и не поймут, что войны, черт возьми, допускать нельзя! И пока зритель будет видеть дым над городом и плачущих людей, но не умирающих, с оторванным пальцем, но не оторванной рукой, с который брызжет кровь в объектив камеры – люди будут думать, что война – это страшно, но вообще – довольно красиво.
Потому что композиционно это, черт возьми, красиво, а свет какой красивый, когда пушка стреляет – это ж световой шар, который отбрасывает свет на лица солдат, забрызганных грязью. Это красиво и если зритель будет думать об этом, как подсознательно красивом, то он будет допускать войну. И не то, чтобы это новая мысль, она была очень распространена после Второй Мировой войны, об этом писали Курт Воннегут (Американский писатель-сатирик, один из самых значимых американских писателей ХХ века – ред.), Сьюзен Зонтаг (Американская писательница и режиссер – ред.) и мне хочется, чтобы об этом больше говорили.
Когда и как вы проходили подготовку по работе в “горячих точка”? Не можете ж вы, будучи вчера гражданским журналистом, оказаться сегодня на поле боя с камерой.
Во-первых, вы можете это сделать на свое усмотрение, если вы можете пробиться в зону боевых действий. Фрилансеры так и делают, потому что у них нет других вариантов – они едут, снимают, а потом пытаются что-то продать. Это не всегда безопасно и не всегда у них есть нужная подготовка, контакты.
Поскольку я работаю на агентство, которое заботиться о своих сотрудниках и требует, чтобы была и медицинская подготовка, и навыки оказания первой помощи, поведению в конфликтах, нужно знать, что делать, если тебя взяли в заложники – много чего. Такую подготовку важно проходить еще и потому, что вас не пустят на фронт, если у вас не страховки, которая предполагает прохождение этой самой подготовки.
Есть определённые правила подготовки самой поездки: планирование маршрутов, если это чужая страна, то нужен фиксер-переводчик, это изучение материалов, изучение языка страны, где ты работаешь. Потому что в Ираке, если ты не знаешь цифр, например, – это проблема, ведь ты садишься в колонну Хаммеров, которые все пронумерованы и они останавливаются на какое-то время, ты выходишь, снимаешь, а Хаммеры начинают двигаться и они все одинаковые, в них сидят солдаты и места для тебя в них нету. Если ты потеряешь свой Хаммер, то ты остаешься один посреди города, который занят ИГИЛ и никто о тебе не будет беспокоиться – ты будешь бегать стучаться в разные Хаммеры и будешь делать это без прикрытия, а это значит, что тебя могут в любой момент подстрелить. В такой ситуации Хаммер – единственное безопасное место и бегаешь, стучишь в одну машину – там занято, в другую – там тоже, а ты даже не можешь сказать в какую из них тебе нужно.
Вот это базовые вещи, которые нужно знать. Желательно также понимать, где “исходящий”, а где “входящий” выстрел, чтобы осознавать стреляют по тебе или нет.
Когда я впервые попал в Ирак, это была сплошная путаница, я не понимал, что происходит, потому что там солдаты реагируют на опасность по-другому. Если украинский солдат при выстреле упадет на землю, то иракский солдат посмотрит на пролетающую мимо ракету и продолжит курить. У меня была такая ситуация, когда мы вышли из колонны Хаммеров, передо мной оказывают помощь солдату, я это снимаю и мимо меня пролетает ракета, взрывается в конце дороги, я это фиксирую на камеру, но при этом никто не двигается – все стоят и курят! Через пять минут приходит солдат с гранатометом и стреляет в ответ, после чего присоединяется к солдатам, которые продолжают курить. Я спрашиваю у них: “Это была наша ракета?”, на что они говорят мне: “Нет”. Они по-другому реагируют на опасность, потому что для них смерть – это “попал к Аллаху, стал героем”, а мне не хочется умирать. Но с ними ты не понимаешь как реагировать на опасность и даже эта реакция у тебя должна быть отработана, нужно понимать, где ты находишься.
Чем отличается работа на украинское и международное западное издание?
Украинские журналисты очень любят рассказывать о том, что произошло, любят прийти на место и сказать: “Вот здесь вчера произошло некое событие”. Как правило, такого западная журналистика не делает. Они используют сугубо свидетелей происшествия, которые рассказывают, что произошло, либо вообще не рассказывают. Западные журналисты не пересказывают события, которые произошли, они либо опрашивают свидетелей, либо сами рассказывают, что происходит сейчас.
Ну и есть какие-то стандарты ВВС или общее соглашение, которому все следуют: трехсторонняя аналитика и так далее. В Украине такого нет и понятно почему: когда страна находиться в состоянии гибридной, в том числе и информационной, войны и ты сочувствуешь одной из сторон, то как еще себя вести? Можно пытаться сохранять форму объективности, но смысл всегда будет проявляться. Иначе тебя просто не примут, как журналиста.
Вы говорили, что у войн есть общее черты, в частности, упомянули о схожестях войн на Донбассе и на Ближнем Востоке. В чем они похожи, а в чем кардинально отличаются?
Во-первых, в российско-украинской войне почти не было авиации, а если и была, то в самом начале и ее было не очень много. В остальных войнах, которые я снимал, авиация – это основной способ ведения войны. В Ираке, если иракский солдат увидел снайпера – он вызывает американский авиаудар и это приводит к своим последствиям.
Я был свидетелем ситуации, когда на дом, где на крыше стоял снайпер ИГИЛ, вызвали авиаудар, очень точно попала бомба, но как оказалось, в этом доме сидело 150 человек гражданских. Все погибли, кроме одного. Это последствия применения авиаударов.
В Украине такого не было и, соответственно, расстановка сил другая. На Донбассе было и продолжает быть очень много артиллерии.
В том то и дело, что общие черты называть проще – это страдания людей например. Что касается отличий, то я уже ранее упоминал о разном восприятии смерти среди солдат.
Я помню в самом начале войны на Донбассе, когда еще были бои за Славянск и мы ездили туда регулярно, тогда только установили первые блокпосты, были первые погибшие, моя коллега с ВВС мне сказала: “Мстислав, я никогда не видела настолько сконструированной войны, она как будто вся создается по учебнику, как будто не было войны, а потом ее искусственно создали”. И те войны, которые происходит сейчас в Ираке и Сирии – они тоже созданы по определенным схемам, они тоже выгодны и эти схемы работают. Но там это конфликт, который продолжается всегда и там он глубоко религиозный. Это противостояние шиитов и суннитов, глубокая неприязнь с вмешательством извне, потому что очень часто войны происходят из-за третьего или четвертого государства.
Это геополитика, иностранные интересы, но в случае с Ираком и Сирией конфликт существовал и раньше, он был кровавым. Может быть я не совсем прав, но у меня не было ощущения, что между Украиной и Россией этот конфликт был. Я помню в начале войны, когда я помогал с переводами иностранным коллегам, они постоянно спрашивали в конце каждого интервью, которое мы делали с людьми: “Кто вы по национальности: россиянин или украинец?”, то есть не по паспорту, а по этнической принадлежности. Я помню, что этот вопрос для меня звучал очень странно, я переспрашивал: “Вы уверенны, что хотите, чтобы я переспросил именно это?”, они отвечали: “Да-да-да, спрашивай!”. И я помню, что люди в самом начале тоже так реагировали на этот вопрос, но по ходу развития войны месяц за месяцем, год за годом он стал очевидным, ответ стал отскакивать у людей от зубов.
Это меня поразило, что сначала этого внутреннего конфликта идентичностей не было, а потом он вырос. В Ираке и Сирии такой конфликт был всегда, там нет вопроса об идентичности, ответ уже ясен заранее.
Как долго вы писали ваш дебютный роман “Время снов”?
Работал я над ним больше восьми лет, писать начал восемь лет назад.
Триггером для начала работы над книгой послужили события весны 2013 года на площади Таксим в Стамбуле?
Это было до Таксима. В самом начале в ней не было конфликтов совсем, это была история о любви, психологии отношений между людьми, размышления о смерти и т. д. Война и конфликты в ней появились намного позже, после того, как началась война и сюжет войны вплелся в нее естественно и сросся с тем сюжетом, который был. Поэтому она стала больше и потеряла половину того, что в ней было.
Можете вкратце, не раскрывая подробностей сюжета, рассказать о чем именно ваш дебютный роман “Время снов”?
“Время снов” – это довольно сложно сконструированный сюжет, который построен на метафоре сновидения, метафоре сна во сне и попытках отличить реальное от нереального, потому что я вижу войну, как коллективный кошмар, от которого мы не можем проснуться. В то же время и наша жизнь иногда становиться похожа на кошмар, это не обязательно должна быть война.
Именно поэтому книга о четырех людях: двух мужчинах и двух женщинах, двое из них находятся на войне, двое – вне войны и пытаются психологически от нее отделиться. Но все герои так или иначе касаются этого вопроса: “Где находиться грань между сумасшествием и нормальностью, между войной и миром, между реальным и нереальным, живим и не живым?
https://youtu.be/UaFTnO5XX3Q
Часть книги, которая писалась давно, построена на письмах мужчины к женщине, в которых он рассказывает о своей жизни и эти письма меняют ее жизнь. Ее жизнь так или иначе уже связана с войной, хотя она живет в Харькове и поэтому ее существование на грани: революция и война эхом катятся и мы видим какие-то постреволюционные события, падение Ленина и т. д.
Два героя находятся непосредственно на войне: девушка заботиться о своем отце и не может выбраться из Славянска и врач, который попадает на сторону россиян и сепаратистов, становиться свидетелем боевых действий именно с их стороны, он видит войну глазами боевиков. Это сложнее всего, но именно потому, что это сложно, для меня это было чрезвычайно интересно – это самая интересная часть.
Есть многие вещи, такие как падение Боинга или какие-то военные ситуации, которые происходили на передовой и их иначе не передашь, потому что передавать их нужно глазами человека, который там есть. Соответственно, мне приходилось балансировать на грани объективности и достаточной эмоциональной вовлечённости героя, чтобы не оставлять читателя равнодушным.
Мне кажется, что я справился. Хотя у многих читателей могут возникнуть свои сложности. Но это интересно, ведь литература тем и прекрасна, что позволяет увидеть мир с перспективы, с которой мы никогда ее не увидим, позволяет прожить жизнь, которую мы никогда не проживем. Это делает нас богаче, даже если мы читаем о своих врагах, то мы лучше понимаем своих врагов.
Мы сегодня очень часто касались темы войны, обсуждали ее с разных сторон, говорили о ее ужасах. Побывав на большом количестве вооруженных конфликтов, протестов и революций, вам не кажется, что агрессия и желание воевать записано в человеческих генах?
Есть у нас какой-то ген нетолерантности, ген, из-за которого все это происходит. Дело в том, что я бы не сказал, что сами по себе люди агрессивные, но ими очень легко манипулировать. Мы прожили в состоянии конфликта 400 тысяч лет как минимум, если взять историю человечества, а может даже и больше. Это была кровавая баня, само понятие войны и конфликтов вшито в нас. За последнее столетие человечество сделало гигантский скачок в моральных правилах и производстве общечеловеческих ценностей, которые говорят о том, что война – это плохо и так нельзя. Но гены позволяют толкнуть человека к войне быстро.
Я пишу об этом в книге, что самое страшное – это не сама война и жестокость, а то, как легко люди из нормального, обычного человека, твоего соседа превращаются в зверей, которые готовы тебе или кому-то еще перегрызть глотку якобы из лучших побуждений.
У меня есть надежда, что война постепенно становиться невыгодной для государств, для системы капитализма, которая сейчас главенствует в мире. Война действительно не выгодна для капитализма и это можно видеть даже на примере того, что происходит между Ираном и США сейчас. Нам всем сначала показалось, что будет Третья Мировая война, но она очень не выгодна для США и для Ирана, потому что Иран проиграет, для США, потому что цены на нефть упадут, экономика будет в стагнации.
Но сыграть в войну, чтобы не ударить в грязь лицом перед своим народом и Америке, и Ирану нужно. Поэтому создается картинка войны, картинка того, что есть конфликт и перед тем, как выпустить свои ракеты по базам США, чтобы ни в коем случае не перейти грань театра, Иран звонит иракским генералам и сообщает им, что они будут обстреливать базы США, зная что иракские генералы позвонят американским коллегам и скажут, что по их базам сейчас будут лететь ракеты, что позволит американским базам эвакуировать своих солдат или просто спрятать их в убежище. Но Ирану все равно, он выпускает ракеты, потому что важнее картинка. И выставка, которую мы проводим сейчас тоже об этом.
Расскажите немного о вашей выставке “Продуцирование снов или Что предлагает современная медиа-машина”.
Выставка не просто так называется. Ведь медиа-реальность отличается от реальности и нам подают сконструированную реальность, она не такая, как настоящая. Именно это я пытаюсь исследовать, меня это очень интересует.
Но ведь вы тоже часть той машины, которая конструирует, по вашим словам, реальность.
Я являюсь частью, но именно поэтому я имею право хоть как-то говорить об этом, именно поэтому я хочу об этом говорить. Кроме того, когда я говорю о конструировании реальности в выставке или книге, я не обязательно говорю о создании неправды.
Я говорю о том, что нас в принципе окружает медиа-пространство и большинство информации, которую мы получаем о мире, мы получаем с экрана, в отличие от людей, которые жили 50 лет назад. Мы почти все получаем с экранов. Человек, который живет в Киеве, получает большинство информации о войне с экранов и знает о ней только с экранов. Да что там Киев, человек, который живет недалеко от линии фронта, узнает все с экрана. Даже человек, которому разбомбило обстрелом дом узнает о том, кто это сделал с экрана телевизора или прочитав в интернете.
Я размышляю об этом. Это не о неправде, повторюсь, а о том, насколько важным стало изображение для всех нас, что мы просто не можем иначе воспринимать реальность. Поэтому “медиа-машина”, которую я построил на выставке – это метафора всего медиа-пространства, всей реальности, которая нас окружает и метафора сна, в котором мы все находимся и видим мир.
Выставка Мстислава Чернова и фотохудожника Игоря Чекачкова “Продуцирование снов или Что предлагает современная медиа-машина” продлиться в киевской галерее Сloser до 14 февраля 2020 года.
Ранее журналист ИНФОРМАТОРа побывал на подготовительных работах выставки “Продуцирование снов или Что предлагает современная медиа-машина”.
Общался – Максим Лиманский
Фото – Мстислав Чернов
для ИНФОРМАТОРа